Анна Франц и Марина Колдобская — основатели медиалаборатории CYLAND, которая предоставляет технические средства воплощения (от любого оборудования до услуг программистов) для художественных идей. С 2007 года они проводят фестиваль медиаарта «КИБЕРФЕСТ»: начавшись в Петербурге, сейчас он полностью делокализован и в этом году проходит в Питере, Москве, Берлине, Нью-Йорке и Токио, а также в интернете. Анна Матвеева побеседовала с основательницами фестиваля о медиа, глобализации и о том, почему не работают духовные скрепы.
Анна Матвеева: С чего началась история фестиваля «КИБЕРФЕСТ»?
Анна Франц: Мы были заинтересованы в соединении сферы искусства со сферой технологий. В России такие события чрезвычайно редки: пару раз прошел фестиваль Yota, в Москве раз в год организуется выставка Lexus Hybrid Art. В своей практике мы делаем упор на искусство: оно первично, а технологии прилагаются к нему только как инструмент.
Марина Колдобская: В 2007 году, когда мы начинали, в стране еще не исчерпался вектор вестернизации, модернизации. Инновационные затеи поддерживались, хотя и без особого энтузиазма, и у нас был кураж — создать то, чего еще не было. Ведь в России, во всяком случае, в Петербурге, тогда не было сцены медиаискусства, только редкие отдельные авторы. Хотелось дать художникам в руки инструментарий, помочь тем, кто хотел использовать новые технологии, но не знал как. Дело в том, что произведение медиаарта требует усилий не только художника, но и инженеров, программистов, видеооператоров, короче, квалифицированных специалистов. Причем таких, которые понимают, что делают. Нельзя взять любого офисного сисадмина и сказать: «Сделай мне произведение!» — человек должен понимать, в чем его смысл. Таких людей мало, и, как в любом новом деле, они набирались опыта вместе с нами. В этом был свой кайф.
А.Ф.: У нас был прототип — организация Е.А.Т. (лаборатория Experiments in Art and Technology, сотрудничавшая с несколькими поколениями художников, от Джаспера Джонса и Энди Уорхола до Ирины Наховой. — Артгид), основанная во второй половине 1960-х годах инженером Билли Клювером и художником Робертом Раушенбергом. На первый «КИБЕРФЕСТ» в 2007 году приезжала вдова Билли Клювера, Джули Мартин, и читала лекцию об истории этой инициативы.
А.М.: Но вы сейчас говорите скорее не про фестиваль, а про медиалабораторию СYLAND? Она ведь была создана именно для того, чтобы художник мог прийти со своей идеей, а лаборатория предоставляла бы ему технические возможности для ее реализации.
М.К.: Они появились одновременно, фестиваль был задуман как лицо лаборатории. Работа в искусстве не может быть вещью в себе, надо демонстрировать успехи, привлекать, вовлекать, показывать, а для этого нужно событие.
А.Ф.: В итоге фестиваль у нас так разросся, что мы теперь самые большие не только в России, но и во всей Восточной Европе.
М.К.: Медиалаборатория тоже давно функционирует не только в России. Это открытое международное сообщество художников, здесь можно провести параллель с движением «Флюксус». CYLAND расшифровывается как CYber isLAND, это дрейфующий остров, этакая Лапута, которая плавает в эфире и аккумулирует творческие энергии. Фактически к нам может присоединиться любой энтузиаст из любой страны — при наличии подключения к интернету.
А.М.: Медиаискусство, как ни странно, отдельный от всего остального искусства мир. У него свои моды, тренды, звезды, своя проблематика. Банальный средний искусствовед, который вроде бы регулярно ходит на выставки и читает книги, не знает об этом мире почти ничего. Этот мир отрезан информационным барьером от общего художественного процесса, чтобы что-то о нем знать, нужно специально этим заниматься. Почему так?
М.К.: Это вопрос, который я как куратор хочу задать тебе как критику! Почему нет дискурса? Почему не нарабатывается критический инструментарий, не создается язык для адекватного описания медиапроектов? В чем проблема? Мы-то со своей стороны настаиваем на том, что технология — это просто технология. Вот есть художник, если ему нужна кисточка — хорошо, пусть будет кисточка, ему нужен видеопроектор — будет видеопроектор, ему нужен девайс, софт, хард — мы постараемся это устроить. Но вот выжать нормальный критический или хотя бы описательный текст из искусствоведов — это у нас не получается. От русских искусствоведов вообще никак, да и от западных очень, очень туго. Ни по поводу конкретных произведений, ни по поводу события в целом. Ничего, кроме рекламно-анонсных текстов в духе «там мигает, тут сверкает», который может сделать любой захожий журналист.
А.Ф.: Видимо, потому что технологии выглядят пугающе, в частности для искусствоведов. А их не надо пугаться, это материал — такой же, каким в свое время были для искусства фотография или кино. Появляются новые технологические возможности, новые инструменты…
М.К.: Но почему, почему она выглядит пугающе? Критики — обычные современные люди. У них есть компьютеры, смартфоны, айфоны, айпады, планшеты, и они ими пользуются как обыватели каждый день непрерывно. А почему интеллектуально они их боятся? Вот что для меня полнейшая загадка. Я сама еще недавно ничего не умела в медиа, я и сейчас не умею программировать, и не самый продвинутый пользователь, но у меня совершенно не вызвало затруднений курировать выставки медиаарта. Чего не знаю — спрошу. Чего не умею — придет специально обученный человек, воткнет нужный проводок в нужное гнездо. А критикам даже этого делать не надо. Так почему они затрудняются?
Да, конечно, медиаискусство — это действительно огромный мир, в нем есть своя история, свои тренды и свои герои. И в саунд-арте, и в компьютерных играх, и в видео — везде уже наработан широкий спектр разных жанров. Понятно, что никто не может уследить за всем, но ничего принципиально непостижимого там нет! Может быть непонятно, как это сделано — ну и что? Если критик думает, что понимает, как написана картина, то он тоже заблуждается. В произведении искусства главное — мысль и чувство, неважно, выражены они карандашом или компьютерным кодом. Дело критика это осмыслить и оценить
А.Ф.: Кстати говоря, в этом году в Токио у нас будет очень интересный проект Даниила Франца и художника Ивана Говоркова. Даниил, мой сын, наш самый юный, хотя и заслуженный член CYLAND: он с 12 лет проводит мастер-классы для детей. В этом проекте он выступет в роли программного диджея (даже термина такого еще нет в современной культуре). А Иван Говорков абсолютно традиционный художник, рисовальщик. Он будет делать свои рисунки, движение карандаша будет считываться программой электронной скульптуры, позволяющей интерактивно менять настройки, а потом выводиться на 3D-принтер и превращаться в скульптуру. Технологически это довольно просто и весь процесс — это скорее перформанс. Но все же его истоки находятся в традиционной художественной форме — рисунке, — а заканчивается он в традиционной художественной форме — скульптуре.
А.М.: «КИБЕРФЕСТ» начинался в 2007 году как российская, даже как петербургская инициатива — я помню, что вы говорили об этом с гордостью. Сейчас это географически разбросанная, глобальная история, проходящая одновременно во множестве городов — и даже не очень важно, каких именно, просто инициатива стала глобальной. Такая глобализация — частные обстоятельства именно «КИБЕРФЕСТА» или общая тенденция?
М.К.: Особенность современного мира — его меняют не судороги политиков, а новые девайсы, которые появляются каждую неделю. Наш быт, поведение, мышление — все постоянно меняется. Мы живём в потоке безумного наращивания возможностей всеми и каждым, искусство не может этого не осмыслять.
Я сама из палеолита, я еще помню, как статьи писали шариковой ручкой, как диктовали машинистке по телефону: «Запятая… тире…» Сейчас это звучит анекдотом, но двадцать лет назад для того, чтобы послать срочное сообщение в Германию, я писала письмо на бумажке, клала в конверт, наклеивала заранее припасенную немецкую марку, ехала в аэропорт, находила немца с добрым лицом, отдавала ему это письмо и просила по прибытии опустить в почтовый ящик в аэропорту. А сейчас, если у меня на пять минут завис компьютер, я начинаю орать как резаная: мол, как можно работать с таким интернетом, да у меня видео не скачивается и так далее. Нынешние средства связи позволяют сидя в России видеть выставку, которая происходит в Токио, и если все хорошо построено, видеть довольно адекватно. В прошлом году мы делали трансляцию из Берлина: по выставочному залу ходил человек с веб-камерой, а в Петербурге, в Образовательном центре Эрмитажа, сидели студенты, которые наблюдали на экране не только выставку, но и процесс монтажа в режиме онлайн. В этом году мы хотим повторить такую трансляцию.
Доступность любой точки земного шара, легкость коммуникации, скорость перемещения, гигантский нарастающий объем информации — все это изменения цивилизационного характера, причем они ускоряются по экспоненте. Мы из аналоговой цивилизации перешли в цифровую, и это требует осмысления.
А.М.: Тогда насколько важно куратору материально, вещественно присутствовать в какой-то точке? И насколько важно это для художника и зрителя? Если все виртуально, зачем устраивать какие-то выставки на местах, когда можно все сделать онлайн и не париться с залами?
М.К.: Нельзя. То есть можно, но этого недостаточно. На дистанции в основном передается информация, искусство же связано еще и с получением эмоций, в том числе и на уровне телесных ощущений. Лет пятнадцать назад была мода на виртуальную телесную реальность: все начали делать кибершлемы, перчатки, видеоочки… Была даже идея, что всё, любви больше не будет, все будут трахаться через компьютер. Но не сработало! Главным фактором остается человеческое взаимодействие.
«КИБЕРФЕСТ» в большой степени является образовательным мероприятием. Да, многое можно видеть, воспринимать и понимать через запись и трансляцию, но это касается в основном зрителя, публики. А для участников смысл фестиваля все-таки в том, чтобы собраться и вместе что-то сделать.
А.М.: Насколько в этом смысле важна локализация, от которой вы отказались, сделав «КИБЕРФЕСТ» не петербургским, не российским, не немецким и не японским событием, а событием, которое просто существует в глобальном информационном поле, доступном каждому независимо от географической принадлежности?
М.К.: Пару лет назад стало понятно, что страна пошла назад. Сколько она будет кружиться, топтаться и искать особый путь — неизвестно, и изначальная идея крутого российского медиасобытия стала неактуальной. Зато появилась другая идея: можно существовать вне географической привязки. Этот подход отлично заиграл, мы решили его развивать: в прошлом году фестиваль проходил в Берлине и в Питере. В этом еще добавились Москва, Токио и Нью-Йорк. В промежутке, в 2013 году, мы сделали в Венеции выставку Capital of Nowhere, проходившую одновременно с биеннале. Изначально были опасения, что мы едем в Тулу со своим самоваром, и в бурной культурной жизни города наше мероприятие потеряется. Оказалось, ничего подобного! Интерес к нам был очевиден.
А.Ф.: Мы также стали делать выставки, которые путешествуют. У них есть общая концепция, но в зависимости от того, куда они двигаются, они могут менять состав художников, например, привлекая местные силы. Тема этого года — «Другой дом». Выставка под таким названием уже была показана летом в Петербурге в рамках «Манифесты» в маленьком формате, а теперь мы разворачиваем ее в большое международное событие. В процесс вовлекаются местные художники, и это положительный момент. Есть разница между локализацией и местечковостью; мы стараемся не быть местечковыми, но придерживаться каких-то корней. Мы задействуем какое-то ядро петербургских художников, а дальше подтягиваются другие силы, например, берлинские, если мы в Берлине.
А.М.: Я придерживаюсь той точки зрения, что язык современного искусства полностью интернационален. Попытки представить именно русское или какое-то еще по национальному признаку в наше время всегда представляют либо колониальность, либо какую-то дикость из XIX века. Но вы, делая фестиваль в разных странах, чувствуете запрос на представление именно российского искусства?
М.К.: Национальное искусство, репрезентация национальной культуры — это не то чтобы совершенно пустое и праздное дело. Процесс формирования наций и, соответственно, национальных культур еще не завершен, посмотри хотя бы на Восточную Европу. Но репрезентировать «русское» сегодня невозможно, потому что у нас-то как раз идентификация потеряна — надеюсь, временно. Я не понимаю, что такое современная Россия в культурном смысле. Есть много конфликтующих моделей — имперская, антиимперская, прозападная, просоветская, архаизирующая, модернизационная… Я не вижу общего ядра, стержня, той культурной парадигмы, которую можно репрезентировать. Когда-то были огрубленные, но все же имеющие связь с реальностью представления о том, например, что есть власть и есть интеллигенция, которая ошибочно считалась антисоветской, хотя она была очень разной. Можно было предъявлять либо советскую культуру, либо антисоветскую — потому что любая альтернатива выглядела протестной. Этот шлейф еще какое-то время сохранялся. Сейчас же все рассыпалось, и что такое русская культура сегодня — никто, к сожалению, сказать не может. Говорю «к сожалению», потому что для существования страны нужен общий стержень.
А.М.: Почему же, как раз духовных скреп нам сейчас отсыпают сполна. Другое дело, что они не работают…
М.К.: Ты сама ответила на свой вопрос. Духовные скрепы появляются, когда нет стержня. Когда конструкция разваливается, ее какими-то скрепками и подпорками пытаются удержать. Это никогда долго не работает. Поэтому если в советские времена была шутка «Существует ли заграница?», то сейчас я безо всяких шуток задаю вопрос «Существует ли Россия?». В культурном смысле она где? Можно говорить о каких-то локальных историях, локальных тенденциях, о поколениях… Да, хотим или не хотим, мы представляем свое поколение, у нас уникальный бэкграунд, если вдуматься. В каком-то смысле мы представляем петербургское искусство — что такое Петербург, в отличие от России, я пока еще понимаю.
А.Ф.: Почему-то с американскими или английскими художниками никогда не возникает вопроса, представляют ли они американскую душу или английскую. Мне кажется, в этом вопросе особую роль сыграл московский концептуализм. Он стал узнаваемым брендом. В любой точке мира спроси человека, который хоть немного интересуется искусством: «Что такое русское искусство?», — он сразу скажет: «The Kabakovs».
М.К.: Для нас же это все давным-давно прошло-проехало. Московский концептуализм — действительно уважаемый бренд, но я никогда не была его поклонницей. Отпугивала чрезмерная озабоченность властью. Трудно было отделаться от ощущения, что большинство этих художников, критиков, кураторов — люди, которые хотели бы стать начальниками, большими шишками, но не сумели вписаться в чиновничий контекст и пошли обходным путем. В Питере климат другой: наши концептуалисты принципиально чураются властных амбиций, они в основном панкуют-юродствуют. А уж если кто решил администрировать, то понимает, что тут правила игры совсем другие. А возвращаясь к концептуализму московскому, — смотришь сегодняшние выставки, и ощущение, что это какая-то далекая история, что-то архаическое, музейное, давно прошедшее. Хотя авторы — вот они, здесь, многие — нестарые еще люди…
А.М.: Да, об этом же сказала сейчас и Анна Франц: что это бренд, который мы теперь официально представляем.
А.Ф.: Виталий Комар мне замечательную фразу сказал: «Все мои почитатели думают, что я уже умер. Встретил молодую девушку, она говорит: “Это вы??? Ах! Вы еще живы???”».
М.К.: Комар с Меламидом действительно отвечали на запрос своей эпохи. Но ведь прошло уже второе поколение, третье, дети, внуки, а из этого бренда по-прежнему пытаются что-то выжать. Есть немецкая пословица: «Если супчик много раз разогревать, он протухнет».
А.М.: Есть ли к «КИБЕРФЕСТУ» запрос на репрезентацию именно русского… чего? Чего-то русского. Или же искусство, которое вы представляете, рассматривается без привязки к месту происхождения, на общих основаниях?
А.Ф.: Я бы сказала, что нет. Да, мы приехали из России, это понятно хотя бы в силу акцента. Но могу привести в пример американскую сторону: там ведь каждой твари по паре. Там все откуда-то приехали, у всех акцент. Даже такого вопроса не возникает.
М.К.: Запрос, наверное, есть, но на него ведь можно и не отвечать. Фестивалю предшествует реклама. А мы в ней отнюдь не обещаем, что будем рассказывать про русскую душу, про русскую политику и про то, каких неприятностей от нас можно ждать — на самом деле люди ведь именно это хотят услышать! Мы про другое. Так что всем сразу понятно, что с поисками «русской души» обращаться к нам — не по адресу. Вообще, слухи о всемирном интересе к «русской душе» сильно преувеличены. Интерес к «русскому» мне приходилось встречать у левой европейской профессуры — таких сильно запоздалых детей 1968 года, безумцев с горящими глазами, которые верят в социализм… И в то, что кто-то где-то владеет истиной, от них сокрытой. Они очень сильно завязаны на европейском антиамериканизме и ищут где-то вовне иную точку опоры. Вот когда они получают не тот ответ, которого ожидали, они на нас сильно обижаются.
The material is illustrated with photographs and videos of the projects that were included in the CYFEST programs in different years. The images in the material’s layout include a photograph of Anna Frants and Marina Koldobskaya: Facebook of the National Center for Contemporary Art, North-Western Branch.